Представьте себе только: тихое-тихое жалобное попискивание лабораторных мышей в клетке, затерянной среди недавно образованной кучи старых конспектов и груды скомканных листов, приглушенный и неестественно-бледный, отдающий дотошной синевой, свет флюоресцентной лампы, витающий в прелом и чуточку «медицинском» воздухе аромат свежего, но дешевого и растворимого кофе и периодически громкое, отчаянное такое урчания живота девушки, с жадностью наблюдающей за тем, как ее друг и коллега уносит этот самый кофе, так и не взглянув на нее. Да, они в ссоре, но она ведь жутко голодна, разве это не должно было пронять решительного и противного коллегу? Видимо, нет. Едва ли за ним закрылась дверь, хотя, далеко он бы не ушел от места их совместного обитания, как Бан Мина захныкала похлеще обиженного ребенка, которого подразнили конфеткой, но не дали. Хотя, все в точности так, кроме «сладкого» момента. Для тех людей, что практически живут на работе, не составляет труда обживать привычные им места дислокации, поэтому маленькая каморка давно была переделала на свой лад, образуя там личную спальню не только для нее, но еще и для двоих человек. И вот в те самые моменты, когда между ними пробегает черная кошка, образно говоря, реальную бы кошку тут уже давно пустили бы на эксперименты, а особо голодные — съели бы, все не могут найти себе места, чтобы не видеть других и получить частичку той самой свободы, что необходима каждому без исключений. Еще один громкий запрос желудка и девушке приходится вставать. Ну как же так, она же гений, неужели не отыщет себе что-нибудь (если именно «что»-нибудь) съедобное?!

Не успев вдоволь даже похандрить, на глаза попалась давно открытая и, к счастью, так же давно забытая пачка крекеров — не мечта, конечно, но для начала сойдет. Пища-то способствует работе мозга.  Пожалуй, именно этот момент, когда щеки набиты хрустящими печеньками так, что аж щеки выпираю, копошение в родных завалах на столах лаборатории не делают ее типичной представительницей женского пола, скорее ассоциируя ее с неким шкодливым хомячком, втайне от хозяина рыщущего в поиске «ням-нямки».

- Я знаю, что ты где-то здесь! Покажись, немедленно, Мина голодная... - сопровождая реплику злобным «хе-хе-хе», Бан устраивала даже для себя подобие хаоса. Ох и придется же ей потом повозиться с разбросанными не на своих местах вещами. И тут, как по закону подлости, когда и спрятаться-то негде, дверь, соединяющая темный коридор, откуда сама же Мина и вытащила на днях лампочку, с их рабочим пространством. И что ей оставалось делать, кроме того, чтобы испуганно обернуться на шум и перестать жевать, осознавая, что запасы во рту никуда так и не пропали, а проглотить все разом было вообще нереально. Как ей придется отвечать вошедшему человеку — совсем другая история. Сейчас бы просто унять дрожь в коленках, надо же сохранить последнюю маску невозмутимости, в самом-то деле!

И лишь только увидев слишком высокий мужской силуэт, ей захотелось смачно так выругаться, потому что только один человек мог выглядеть именно так и именно здесь. Ли Чон Сок. За неимением другого плана, Мина стала резко и настойчиво съедать уже обмякшие кусочки мучных изделий, приготавливаясь в коронному прыжку на шею к парню. Давно они не виделись, а от него еще и едой пахнет...

Ничего нового в этой ссоре не было. Очередные обвинения во лжи, попытка дать понять насколько он – Мин Юнги неблагодарная сволочь. А Юнги и не пытался оправдаться. Да он сволочь, а самое главное Нам Джун знал это. Знал как никто другой. Ещё с их первой встречи, когда вместо того чтобы просто пожать друг другу руки и сказать что-то из тематики: “Позаботься обо мне”, они решили устроить грандиозный скандал. Но вот называть себя лжецом, Юнги не позволит никому, даже человеку, ради которого он был готов, наверное, даже умереть.
Вот только этот скандал всё-таки стал другим. Впервые Нам Джун ударил его, просто влепил пощёчину, желая заставить Юнги успокоиться, но всё-таки это было впервые. Раньше Нам Джун никогда не позволял себе подобного, раньше все их ссоры заканчивались: “Да пошёл ты блять отсюда, раз я тебя не устраиваю” со стороны Юнги, и громким хлопком двери – Нам Джуна. Но в этот раз был лишь удар, слегка разбитая губа и тихо прикрытая за собой дверь в квартиру. И от осознания того, что подобного раньше не было, становилось больно, а на душе начинали кошки скрестись. В голове рождалось куча разных мыслей, которые были связаны лишь одной нитью: “Это конец?” Нет, Юнги не хотел в это верить, потому что… потому что Нам Джун был первым ради кого он хотел измениться, ради кого он был готов измениться, стать немного мягче, более любящим и поверить, поверить что есть тот кто не придаст и примет тебя любым. “Видимо ошибался”, - в сотый раз за последние несколько часов, подумал Юнги, делая затяжку. В пепельнице уже лежало около десятка окурков, а пачка стремительно пустела. Юнги курил редко и мало, но сейчас это было необходимо. Ему нужно было успокоиться, успокоить нервно дрожащие руки и учащенный пульс. Ему просто надо было хоть как-то забыть всё то, что произошло несколько часов назад.
Хотелось выйти в окно, ведь вряд ли за те доли секунды, что он будет лететь вниз, получится что-то вспомнить. Хотя, судя по тому, как сердце сжималось только от одного имени, прося, умоляя пойти и найти, извиниться и вернуть, Юнги не был уверен в том, что подобный способ увенчается успехом. Да и, в конце концов, третий этаж находился не настолько высоко, чтобы убиться, а ездить всю свою оставшуюся жизнь в коляске, парень как-то совершенно не хотел.
“Пойти напиться?” – предположил он, но уподобляться Нам Джуну он не собирался. Забываться в чужих объятьях, чувствовать чужие губы, представляя единственные желанные, совершенно не хотелось. “Мы просто разрушаем друг друга. Сколько подобное может ещё длиться? Мы просто убьём друг друга и всё... А я не желаю ему смерти”, - подумал он, выкинув недокуренную сигарету в окно. Выкинув окурки в мусорку, Юнги налил себе чай и укутался в плед, поглядывая на часы. Стрелка приближалась к пяти, а значит, скоро Нам Джун должен был вернуться. “А если он не вернётся? Что мне тогда делать?” – задался вопросом Юнги и прикрыл лицо руками. Он слишком устал. Эти отношения были слишком не простыми, не такими как описывались в книжках, не такими как он представлял. Эта любовь действительно разрушала в нём всё, рушила все выстроенные стены, ломала его принципы, убивала самого Юнги. И он почти привык к этом чувству, ведь рядом был Нам Джун. Как, оказалось, справляться со всем этим с кем-то было куда легче.
Хлопок двери оказался слишком внезапным и довольно громким звуком в предрассветной тишине. Нам Джун молчал, чего не бывало раньше, когда он возвращался пьяный.
- Нам стоит расстаться. – Юнги не хотел этого говорить. Даже не так, это вырвалось быстрее, чем он вообще успел подумать, что можно сказать, чтобы разрушить это молчание.
- Почему?
- Либо так, либо мы просто убьём друг друга. Эти чувства, они разрушают нас, они…
- Тогда я предпочту умереть, но с тобой вместе. – Юнги удивлёно распахнул глаза, глядя на Нам Джуна не веря в услышанное, не веря в то, что всё это реально. Но крепкие объятья и ласковый поцелуй в щёку казались такими реальными и такими настоящими, что все сомнения исчезли. Если Нам Джун согласен, то Юнги тоже выберет этот вариант, потому что он готов умереть, лишь бы рядом был этот человек.

Вчерашний вечер прошел даже спокойнее чем обычно, не было ни единого признака предвещающего беды или заставившего насторожиться. Они вдвоем в их крохотной и тесной, как коробка от печенья, квартиры, за которую они платили чуть больше двухста долларов в месяц. Здесь им всегда было уютно и вдвоем, ведь ни смотря на мужской минимализм Джея, Бора даже маленькими штрихами умудрялась сделать это место уютнее.
Декабрьский мороз и снег, беззвучно бьющийся о стекла их окон давал знать о присутствии зимы даже в их квартире. Почему-то в последние дни практически не работало отопление, и спасти себя от холодной смерти удавалось лишь теплой одеждой и теплом друг друга.
Из-за частых кошмаров, что снились Джею все последние ночи, на близость уже и вовсе не хватало сил, а потому уже в полночь они оба были уже в постели. От холода у Боры уже зуб на зуб не попадал, и измотанная от дрожи девушка плотнее прижималась к Чебому. Пак же, для которого зимняя прохлада никогда не являлась проблемой, в свою очередь играл роль обогревателя, крепче обнимая ее за плечи и любовно поглаживая спину ладонями.
В последнее время он плохо спит. Каждое утро он чувствовал непонятное и тоскливое чувство одиночества, и будто за окном не пора зимних праздников, а нечто более унылое, вызывающее у любого чувство тоски. Вместо декабря в его снах лишь мгла, да туман, да дождь, и снова туман и мгла. Каждую ночь он заворачивался в холодное хлопчатобумажное одеяло, а на рассвете разворачивался с прежним мерзким ощущением на душе. И почему-то каждое утро подушка Боры оказывалась влажной, а Джей не мог вспомнить, что ему снилось и отчего наволочка его девушки становилась солоноватой.

Тем, кто склонен к унынию, сон Чебома мог бы предложить все, что душе угодно. Плотный туман заполонил всю округу, в которой находился он, скрипучие стоны нефтяных вышек на берегу, плеск черной мутной воды в реках, свист песка, хлещущего в окна машин, ветер, поющий угрюмые песни над пустыми и в безлюдных улицами.
Город в его сне и сам Пак разрушался и тихо умирал, обваливаясь в море и песок, а неподалеку от него в воде можно было различить останки огромных колес— аттракционов, над которым перекатывал свои волны прилив.
Виднелись затопленные, покрытые ржавчиной фургоны старого цирка, и если пристально вглядеться в воду, заметно было, как умирает в клетках всякая живность — рыбы, животные и люди, принесенные приливом из океана. Казалось, будто здесь ржавеют все живые и неживые.
А позади Джея, брел еще кто-то, неизвестно когда появившийся в его сне. В конце концов, он обратил на него внимание, потому что, стоя позади него, он качался и качался из стороны в сторону, будто не знал, с какой стороны подойти. Джей чуял его присутствие, как чуешь запах прилива, который вот вот зальет пирс. Отвратительный запах его одежды перекрывало зловоние, говорившее о том, что он выпил слишком много за слишком короткое время. Чебом не оглядывался, ведь он давно по опыту осознал, что стоит взглянуть на кого-нибудь — и разговора не миновать.
Пригнув голову, он бежал под ливнем, как вдруг прояснилось и дождь прекратился. Луна, проглянув сквозь щель в темных тучах, следила за ним. Пак шел, ступая по зеркалам, а из них на него смотрели та же луна и те же тучи. Он шел по небу, лежавшему у него под ногами, и вдруг — вдруг это случилось.… Где-то поблизости, метрах в двух от него, хлынула волна прилива, соленая морская вода гладким черным потоком потекла по его ногам. Темная вода текла все дальше. Она достигла пешеходного моста, как раз когда Чебом достиг его середины.
Вода с шипением обтекала прутья клеток в воде. Как он сам угодил в клетку, не знал никто. Но, если на то пошло, никто, кажется, уже не помнил, как они оказались в его сне. Вода подступала все выше к его подбородку. Медленно, но верно темно-зеленая вода захватывала ржавую клетку в свои объятия. Он обхватывал руками толстые прутья решеток, пытаясь помочь себе выбраться из тонущего сосуда, как вдруг он почувствовал крупную ладонь, настойчиво нажимающую на его макушку, помогая ему захлебнуться в воде как можно скорее. Он отчаянно и беспомощно машет руками, пытаясь найти обидчика в темной воде. Пак крепко хватает какого-то мужчину за грудки. Плотные воды были против его сильного удара, как и любые другие сопротивления – все было напрасно. Сам захлебываясь в воде Чебом хватает обидчика за шею, сильными пальцами сжимая его горло. Пытаясь бороться с ним незнакомец выкрикивает что-то вроде «Ты навсегда останешься просто глупым животным, которому место лишь в клетке»; злость, растущая в Паке заставляет все крепче перехватывать его горло.

— Ox, — жалобно простонал женский голос. Чебом почувствовал, как кто-то вцепился ногтями в его запястья. Почувствовал, как горячее дыхание жжет его руки. Сжав хватку крепче, он подался вперед, вжимая хрупкое тело в постель.
Знакомый голос стонал только громче. Так мог молить о помощи кто-то падающий со скалы или пловец, утопающий далеко от берега. Кровать взвизгнула под ним, как потревоженный пес, которому наступили на хвост. Джей навалился на нее всей своей тяжестью и сжимал в своих ладонях тонкую шею, кожа которой уже покрылась алыми следами от его пальцев.
Он услышал свое имя, которое доносилось нечеловеческим пробуждающим его ото сна, криком уже из посиневших губ своей пассии.
— Бора! – Тело у нее было белое, будто бы давно не видело солнца. Ее несчастно испуганное лицо человека, который уже практически ушел далеко и навсегда. В нем росло щемящее чувство ужаса. Он резко убирает руки, почувствовав, как в горле начинает першить от горечи и испытываемой вины.

- Пап, возвращайся скорее.
Маленькие ладошки хватаются за пиджак и слабо тянут на себя, не давая отстраниться. Лицо Минсока расплывается в тёплой улыбке, он мягко касается пересохшими губами лба дочери, наклоняясь над одеялом, кивает, ещё на несколько секунд задерживаясь возле неё, а потом поднимается на ноги.
Такая смешная. Она только что проснулась, когда Минсок, как обычно, пришёл попрощаться с ней перед работой.
- Ты не спишь?
- Па, я никогда не сплю, когда ты уходишь.
Он удивлённо приподнимает брови. За все годы того, как он отправляется на работу и перед этим приходит попрощаться, Минсок ни разу не заметил, чтобы его дочка просыпалась. Видимо, она будет отличной актрисой в будущем.
Это принесёт большие проблемы, если она увлечётся. Ей всего 6 лет, но уже так мастерски играет роль спящей красавицы. Великолепно. Сюмину никогда не хотелось, чтобы его дети становились публичными людьми. Это ведь слава. Слава портит людей и делает их несчастными. Он хотел бы запомнить свою дочь такой – невинной, но хитрющей, лукавой, смышлёной, неунывающей. Счастливой.
- Я сегодня как обычно. Слушайся маму, - маленькая девочка улыбается, сонно жмуря глаза, и нехотя выглядывает из-под одеяла. От непривычной после уютной постели прохлады светлой, яркой комнаты она сразу же прячется обратно, оставляя видимой только верхнюю часть лица, а затем спустя некоторое время, когда отец уже ушёл на работу, снова окунается с головой в царство Морфея, видя добрые сны с собой в главных ролях, где нравящийся ей мальчик, наконец, обращает на неё внимание, а не на ту мымру из параллельного класса, которая только и делает, что подлизывается к нему и с которой он постоянно играет, не интересуясь никем другим.

Минсок предпочитал добираться до полицейского участка пешком. Он любил наслаждаться утренней свежестью, когда на улице толком ещё нет ни людей, ни машин; когда в радостной песне заливаются птицы, и когда совсем нет суетливости, царящей днём и вечером. Но сегодня что-то неприятно сдавило внутренности, когда Сюмин тихо захлопнул дверь квартиры. Причины он не знал, но это неприятное ощущение очень обеспокоило молодого человека, посему он, прежде никогда не оборачивающийся, обернулся и бросил короткий взгляд в окно, увидев в нём улыбающееся лицо жены, каждый раз провожающей его взглядом. Вот, она, болезненно бледная, счастливо машет ему рукой, но сразу же прикладывает её ко рту, задыхаясь беззвучном в кашле. Ей в последнее время не здоровится, и Минсок прекрасно знает об этом, нередко просыпаясь посреди ночи и видя, как изо рта любимой женщины течёт кровь. Сюмин хмурится, жестами показывая, чтобы она выпила таблетки, предназначенные на утро, машет рукой, а она снова расплывается в улыбке и показывает, что всё нормально, он грозит ей пальцем, фыркает и уходит, всё ещё чувствуя неприятное давление в груди, распространяющееся до горла.
Он ещё не сотни - миллионы раз пожалеет о том, что тогда развернулся и ушёл.
На работе его не ожидало ничего нового. Уставший, всё ещё сонным взглядом взирающий на тёмные стены своего кабинета Минсок мечтал уйти на отдых, отправиться куда-нибудь поближе к тёплому и освежающему морю, смотреть на ленивые, как он сам сейчас, волны и наблюдать за тем, как его дочь и жена сначала сооружают песочный замок, а потом уже закапывают и его в песок, давая почувствовать приятное тепло. Сюмин лениво жмурится, потягиваясь и расплывается в довольной улыбке, грезя о том, как сейчас сходит к своему начальству и возьмёт, наконец, заслуженный отпуск. Он почти отделался от мерзкого утреннего ощущения, не думая о том, чем сейчас занимается его семья, он был погружён в мечты о лазурном береге и в атмосферу лета, которое он провёл так бездарно.
- Минсок! - в рабочий кабинет влетает его коллега, чуть ли не выбивая с оглушительным стуком дверь. Он запыхался, по его вискам течёт пот. Надо быть дегенератом, чтобы не понять, что произошло что-то очень серьёзное. Сюмин, к счастью, пока в своём уме, - Езжай домой, забирай семью и вали из Пусана! Город потерян, по улицам ходят толпы зомби, все теряют над собой контроль. Сейчас мы даём сигнал по городу, уезжай пока не поздно!
Сбивчивая, местами даже прерывистая речь действует на Сюмина как электрошок. Он в мгновение ока подскакивает с места, сбивая стул на пол, и вылетает из своего кабинета, пытаясь протиснуться через толпы полицейских, вышедших из своих кабинетов и находящихся в кратковременном тупорылом ступоре от происходящего. Через несколько секунд каждый срывается с места к своей семье, но по счастливому случаю всё обходится без давки: полицейские – люди стальной выдержки, и их не так много в коридоре.
Уже постапокалиптический Пусан кажется ужасающим. Перед глазами Минсока предстаёт оживлённая улица, полная суетливой толпы, рассаживающейся по машинам и уезжающей в неизвестном направлении – кто куда, только бы подальше от уже потерянного города.
Сюмин срывается с места и бежит в сторону своего дома, не видя толком ничего перед глазами. Он с трудом соображает, слушая только безумный стук своего сердца от страха, что он снова потеряет всех своих родных и близких. Он чувствует, как в висках стучит кровь, а лёгкие беспомощно сжимаются, не давая дышать. Минсок – мужчина не из робкого десятка, мужчина, которого крайне трудно напугать и удивить, но сейчас его глаза отражают только сжимающий внутренности страх за жизнь своих близких. Он невнимателен, он не видит, как вокруг него уже появляются первые зомби, как здоровые мужчины под натиском нечисти, падают на землю и орут не своим голосом от разрывающей всё тело боли, когда раз за разом небольшая кучка зомби отрывает от них плоть. Минсок не боится за себя. Настолько, что на автомате поднимается на ноги, когда его по неосторожности сбивает машина, на автомате отряхивается, на автомате игнорирует ссадины на теле и ноющую боль. Сюмин мыслями не здесь. Он мысленно дома, мысленно берёт дочь на руки, забирает свою жену и увозит их туда, где безопасно, туда, где их могут спасти, в последний оплот людей в Корее - в Сеул. Но удар его отрезвляет. Отряхиваясь и слушая отборнейший мат статного мужчины – владельца автомобиля, полицейский оглядывается по сторонам. Кажется, что по его спине пробегает табун мурашек, а волосы на голове встают дыбом, когда он видит, как девушка – официантка в соседнем с полицейским участком кафе – его знакомая, прежде красивая, сейчас ковыляет на подкашивающихся ногах, безвольно мотая руками и издавая какие-то жуткие хрипящие звуки. Минсок видит её опустевшие, ставшие безжизненными, глаза; перекошенный рот, измазанный в крови, чьи-то (Сюмину вовсе не хотелось знать, чьи) маленькие ошмётки мяса, прилипшие к её одежде. Она заметила его и, вытянув руку в характерном жесте, будто пытаясь задушить, стремительно двинулась в его сторону. Оторопевшему на полсекунды Минсоку ничего не остаётся, как развернуться и бежать от неё в другую сторону. Благо ему физическая форма позволяет.
- Я сейчас. Я сейчас буду. Я почти дома, - одними губами произносит Сюмин, пересекая улицу и резко останавливаясь прямо возле больницы.
Прямо перед ним проплывает молодая женщина с красивыми длинными тёмными волосами. Она больше не улыбается, не машет приветливо рукой, не склоняет голову, жмурясь от яркого осеннего солнца. Её рот измазан в крови, на лице отсутствующее выражение, будто её только что пару раз ударили битой по голове.
Это она. Его любимая.
Время останавливается, когда они замечают друг друга. Тело заливается свинцом, и он не может оторвать от прежде привлекательного лица взгляда. Он вообще не может пошевелиться. Он ничего не чувствует, ничего не слышит. Осознание происходящего рушится на его сознание, как лавина, полностью отнимая способность здраво мыслить и хоть немного соображать. Лёгкие сжимаются, не давая вдохнуть хотя бы самую малость воздуха и пресекая попытку бежать, что было сил, когда она делает шаг к нему навстречу. У Минсока холодеют пальцы, по телу проходит дрожь, а глаза вылезают из орбит. Он не двигается, не произносит и слова, но внутри всё орёт от страха и боли, он не чувствует себя и своё тело. Его сознание концентрируется только на паническом страхе потери близкого человека. Он уже потерял. Она уже не будет как прежде. Ничто уже не может быть как прежде. Сюмин не может плакать, не может кричать от боли. Каждая секунда длится с маленькую вечность, и он уже видит происходящее со стороны как в замедленной съёмке. Сейчас она подойдёт к нему, вцепится холодными, как лёд, влажными от мерзкой, запёкшейся крови пальцами в его глотку, повалит на землю и будет отрывать от него кусок за куском, медленно, мучительно, специально растягивая этот процесс. Сюмин готов к смерти. Позорно. Как крыса.  Его не спасает даже существование дочери. Он может думать сейчас только о том, что снова потерял. Оставил её одну. Не смог сберечь.
Ким Минсок готов умереть.
Как будто где-то вдалеке раздаётся выстрел и в это же мгновение в голове у своей жены появляется зияющая дыра, через которую можно видеть происходящее за её спиной. Кровь не течёт. Она давно мертва. В замедленной съёмке девушка опадает на землю, как подкошенная, и больше не двигается.
Минсок не шевелится с пару секунд, а затем медленно переводит свой взгляд на человека рядом. Сквозь странную дымку он видит высокого черноволосого парня в белом халате, в глазах которого чёрным по белому виден весь ужас. Минсок слеп от боли, но когда ладонь лопоухого звонко ударяется от щёку полицейского, всё перед глазами на мгновение становится кроваво красного цвета.
Брюнет бьёт его, пытаясь привести в сознание, но Минсок только молча таращится на него, пока щёки не становятся пунцовыми от пощёчин.
- Нам нужно авто, слышишь меня? Очнись!
Его тянут куда-то за рукав. Сюмин теряется в пространстве, не понимая, где находится. Случайно, он спотыкается об руку трупа и опускает взгляд.
- Мне нужно спасти… У меня дочь. Спасти, - Минсок не может нормально говорить, его язык заплетается, а глаза бешено метаются по лицу незнакомца, вместо лица видя лишь размытое пятно. Сюмин плачет, не чувствуя, как солёные слёзы стекают по его щекам, не слыша, как предательски сбивается голос. Он не чувствует ничего, кроме страха и паники.
- Отпусти меня. Мне нужно спасти её.
Минсок вырывает свой локоть из цепких длинных пальцев брюнета и вбегает в дом, перепрыгивая через две ступеньки. Но добежав до своего этажа, у Сюмина подкашиваются ноги, и он сползает спиной по холодной, шершавой стене вниз.
Его дочь тоже мертва.